Неточные совпадения
— Оно в самом деле. За что мы едим, пьем, охотимся,
ничего не делаем, а он
вечно,
вечно в труде? — сказал Васенька Весловский, очевидно в первый раз в жизни ясно подумав об этом и потому вполне искренно.
— Останьтесь, останьтесь! — пристала и Марфенька, вцепившись ему в плечо. Вера
ничего не говорила, зная, что он
не останется, и думала только,
не без грусти, узнав его характер, о том, куда он теперь денется и куда денет свои досуги, «таланты», которые
вечно будет только чувствовать в себе и
не сумеет ни угадать своего собственного таланта, ни остановиться на нем и приспособить его к делу.
—
Ничего я и
не говорю про мать, — резко вступился я, — знайте, мама, что я смотрю на Лизу как на вторую вас; вы сделали из нее такую же прелесть по доброте и характеру, какою, наверно, были вы сами, и есть теперь, до сих пор, и будете
вечно…
Но чтобы иметь право на такую роскошь, как отдельная комната, Надежде Васильевне пришлось выдержать ту мелкую борьбу, какая
вечно кипит под родительскими кровлями: Марья Степановна и слышать
ничего не хотела ни о какой отдельной комнате, потому — для чего девке отдельная комната, какие у ней такие важные дела?..
Здесь переплелись в один крепкий узел кровные интересы миллионов тружеников, а эта
вечно голодная стая хищников справляла свой безобразный шабаш,
не желая
ничего знать, кроме своей наживы и барыша.
Около дырявых, ободранных кошей суетилась подвижная полунагая толпа ребят, денно-нощно работали женщины, эти безответные труженицы в духе добрых азиатских нравов, и
вечно ничего не делали сами башкиры, попивая кумыс и разъезжая по окрестностям на своих мохноногих лошадках; по ночам около кошей горели яркие огни, и в тихом воздухе таяла и стыла башкирская монотонная песня, рассказывавшая про подвиги башкирских богатырей, особенно о знаменитом Салавате.
— Вы простите меня за то, что я слишком много говорю о самом себе, — говорил Привалов останавливаясь. — Никому и
ничего я
не говорил до сих пор и
не скажу больше… Мне случалось встречать много очень маленьких людей, которые
вечно ко всем пристают со своим «я», — это очень скучная и глупая история. Но вы выслушайте меня до конца; мне слишком тяжело, больше чем тяжело.
Статейки эти, говорят, были так всегда любопытно и пикантно составлены, что быстро пошли в ход, и уж в этом одном молодой человек оказал все свое практическое и умственное превосходство над тою многочисленною,
вечно нуждающеюся и несчастною частью нашей учащейся молодежи обоего пола, которая в столицах, по обыкновению, с утра до ночи обивает пороги разных газет и журналов,
не умея
ничего лучше выдумать, кроме вечного повторения одной и той же просьбы о переводах с французского или о переписке.
(Я сам
не раз встречал эту Акулину. Покрытая лохмотьями, страшно худая, с черным, как уголь, лицом, помутившимся взором и
вечно оскаленными зубами, топчется она по целым часам на одном месте, где-нибудь на дороге, крепко прижав костлявые руки к груди и медленно переваливаясь с ноги на ногу, словно дикий зверь в клетке. Она
ничего не понимает, что бы ей ни говорили, и только изредка судорожно хохочет.)
Нельзя
ничего себе представить больше противуположного
вечно движущемуся, сангвиническому Сенатору, иногда заезжавшему домой, как моего отца, почти никогда
не выходившего со двора, ненавидевшего весь официальный мир —
вечно капризного и недовольного.
И
ничего не видно и
не слышно с улицы за большим двором, а ворота заперты, только в калитку иногда ныряли квартиранты, которые почище одеты. Остальные
вечно томились в крепости.
Харитина упала в траву и лежала без движения, наслаждаясь блаженным покоем. Ей хотелось
вечно так лежать, чтобы
ничего не знать,
не видеть и
не слышать. Тяжело было даже думать, — мысли точно сверлили мозг.
Тут жили прядильщики, крупчатники, мещане, занимавшиеся поденной работой, и мещане,
ничем не занимавшиеся, а
вечно полупьяные или больные с похмелья.
А между прочим, я хотел объяснить вам, что у меня именно есть черта в характере, которую вы еще
не знали, — это ненависть ко всем этим пошлым,
ничего не стоящим наивностям и пасторалям, и одно из самых пикантных для меня наслаждений всегда было прикинуться сначала самому на этот лад, войти в этот тон, обласкать, ободрить какого-нибудь
вечно юного Шиллера и потом вдруг сразу огорошить его; вдруг поднять перед ним маску и из восторженного лица сделать ему гримасу, показать ему язык именно в ту минуту, когда он менее всего ожидает этого сюрприза.
В этом отношении перед ним
вечно стоит какое-то загадочное пространство, в которое он тревожно вперяет взоры, но
ничего, кроме станового и повинностей, различить
не может.
Старик Джиованни Туба еще в ранней молодости изменил земле ради моря — эта синяя гладь, то ласковая и тихая, точно взгляд девушки, то бурная, как сердце женщины, охваченное страстью, эта пустыня, поглощающая солнце, ненужное рыбам,
ничего не родя от совокупления с живым золотом лучей, кроме красоты и ослепительного блеска, — коварное море,
вечно поющее о чем-то, возбуждая необоримое желание плыть в его даль, — многих оно отнимает у каменистой и немой земли, которая требует так много влаги у небес, так жадно хочет плодотворного труда людей и мало дает радости — мало!
«Вечная память, вечная память». «
Ничто, мой Друг,
не вечно под луною!»—с веселым хохотом прокричала бешено пронесшаяся мимо него на своем скакуне Вера Сергеевна. «
Ничто, мой Друг,
не вечно под луною», — внушительно рассказывает Долинскому долговязый шейх, раскачиваясь на высоком седле. Долинский только хотел вглядеться в этого шейха, но того уже
не было, и его белый бурнус развевается в темноте возле стройной фигуры Веры Сергеевны.
Лаврова я знаю давно. Он сын священника, семинарист, совершенно спившийся с кругу и ставший безвозвратным завсегдатаем «Каторги» и ночлежных притонов. За все посещения мною в продолжение многих лет «Каторги» я никогда
не видал Лаврова трезвым… Это — здоровенный двадцатипятилетний малый, с громадной, всклокоченной головой,
вечно босой, с совершенно одичавшим, животным лицом. Кроме водки, он
ничего не признает, и только страшно сильная натура выносит такую беспросыпную, голодную жизнь…
Я
не могла даже мечтать, что встречусь с ним в здешнем мире, и, несмотря на это, желания матушки, просьбы сестры моей,
ничто не поколебало бы моего намерения остаться
вечно свободною; но бескорыстная любовь ваша, ваше терпенье, постоянство, делание видеть счастливым человека, к которому дружба моя была так же беспредельна, как и любовь к нему, — вот что сделало меня виновною.
—
Ничем не лучше моей. Что грех таить, Александр! у меня вырвалась глупость, а ты, желая доказать, что я вру, и сам заговорил вздор. По-моему, жизнь должна быть вечной ссылкою, а по-твоему, беспрерывным праздником. Благодаря бога, и то и другое для нас невозможно, Александр! Тот, кто
вечно крушится, и тот, кто всегда весел, — оба эгоисты.
Он в одном месте своих записок сравнивает себя с человеком, томимым голодом, который «в изнеможении засыпает и видит пред собою роскошные кушанья и шипучие вина; он пожирает с восторгом воздушные дары воображения, и ему кажется легче… но только проснулся, мечта исчезает, остается удвоенный голод и отчаяние…» В другом месте Печорин себя спрашивает: «Отчего я
не хотел ступить на этот путь, открытый мне судьбою, где меня ожидали тихие радости и спокойствие душевное?» Он сам полагает, — оттого что «душа его сжилась с бурями: и жаждет кипучей деятельности…» Но ведь он
вечно недоволен своей борьбой, и сам же беспрестанно высказывает, что все свои дрянные дебоширства затевает потому только, что
ничего лучшего
не находит делать.
Странный был человек Епинет Мухоедов, студент Казанского университета, с которым я в одной комнате прожил несколько лет и за всем тем
не знал его хорошенько; всегда беспечный, одинаково беззаботный и
вечно веселый, он был из числа тех студентов, которых сразу
не заметишь в аудитории и которые
ничего общего
не имеют с студентами-генералами, шумящими на сходках и руководящими каждым выдающимся движением студенческой жизни.
Формалистам,
вечно находящимся в мире отвлеченном, уступка личностью
ничего не значит, и потому они через такую уступку
ничего не приобретают; они забывают жизнь и деятельность; лиризм и страстность их удовлетворяются отвлеченным пониманием, оттого им
не стоит ни труда, ни страданий пожертвовать личным благом своим.
— Матушка Юлия Владимировна! Ваше высокоблагородие! Заступитесь за меня, сделайте божескую милость, примите все на себя: вам ведь
ничего не будет. Я, мол, его через силу заставила. Ваше высокоблагородие! Заставьте за себя
вечно бога молить!
Под другим деревом кучер
вечно перегонял в медном лембике [Лембик — резервуар для перегонки и очистки водки.] водку на персиковые листья, на черемуховый цвет, на золототысячник, на вишневые косточки, и к концу этого процесса совершенно
не был в состоянии поворотить языком, болтал такой вздор, что Пульхерия Ивановна
ничего не могла понять, и отправлялся на кухню спать.
Белесова. Вот то-то же. Нет, в делах важных никогда
не нужно слушать мудрецов и знатоков сердца человеческого, а надо следовать собственному внутреннему побуждению. В молодом сердце, как бы оно испорчено ни было, все-таки говорят еще свежие природные инстинкты. По вашим словам я думала, что Цыплунов
вечно будет моим покорным рабом и что я, разумеется,
ничего не обязана чувствовать к нему, кроме презрения. А вышло напротив: он меня презирает.
Пирамидалов. Я потому в жизни разочарован, что
ничто на свете
не вечно.
Я с ним
не встречался; но когда, распорядивши все, собирался ехать к своим, то — нечего делать! — послал к нему сказать мой поклон, что я дня через три буду с моей женой, а в следующее воскресенье будет у меня здесь свадебный бал, и что гости уже званы, так чтобы сделал мне братское одолжение,
не трубил бы по утрам и
ничего бы
не беспокоил нас по ночам и во время бала, за что останусь ему
вечно благодарным.
Они всё только строят,
вечно трудятся, их пот и кровь — цемент всех сооружений на земле; но они
ничего не получают за это, отдавая все свои силы вечному стремлению сооружать, — стремлению, которое создает на земле чудеса, но все-таки
не дает людям крова и слишком мало дает им хлеба.
Моя первая любовная сцена была нелюбовная: он
не любил (это я поняла), потому и
не сел, любила она, потому и встала, они ни минуты
не были вместе,
ничего вместе
не делали, делали совершенно обратное: он говорил, она молчала, он
не любил, она любила, он ушел, она осталась, так что если поднять занавес — она одна стоит, а может быть, опять сидит, потому что стояла она только потому, что он стоял, а потом рухнула и так будет сидеть
вечно.
И что всего важнее — подобное устройство могло бы длиться
вечно, потому что оно
не заключает в себе никаких элементов разрушения, —
ничего, что бы обещало хоть в отдаленном будущем нарушить общее спокойствие и блаженство.
А ты. ротозей,
ничего не заметил, потому что ты
вечно спишь.
Дом —
не тележка у дядюшки Якова.
Господи боже! чего-то в ней нет!
Седенький сам, а лошадка каракова;
Вместе обоим сто лет.
Ездит старик, продает понемногу,
Рады ему, да и он-то того:
Выпито
вечно и сыт, слава богу.
Пусто в деревне, ему
ничего,
Знает, где люди: и куплю, и мену
На полосах поведет старина;
Дай ему свеклы, картофельку, хрену,
Он тебе всё, что полюбится, — на!
Бог, видно, дал ему добрую душу.
Ездит — кричит то и знай...
И в самом деле, все они были в мать — «ужасные читалки и игралки», — то есть
вечно были за книгой или за музыкальными занятиями, и их занимали живые бытовые вопросы и литература, а князя
не занимало
ничто.
— И арифметику
не отчетливо… Даже отец протоиерей могут подтвердить… Век буду бога молить… С самого Покрова учусь, учусь и…
ничего толку… Постарел для умственности… Будьте столь милостивы, ваше высокородие, заставьте
вечно бога молить.
Философия монизма, признающая только Единое как в себе замкнутую субстанцию,
не знает материнства (а потому
не знает, конечно, и отцовства): для нее
ничего не рождается к бытию, и яростный, всепожирающий Кронос
вечно поедает детей своих, вновь возвращает в себя свое семя,
не давая ему излиться плодотворящим дождем на жаждущее оплодотворения
ничто.
Присутствие Бога в твари, вечность во временности, нужно понимать как теофанию, преломление в призме времени
вечно сущего, которое посылает свет и тепло всему, подобно солнцу, само ни в чем
не нуждаясь,
ничего не принимая и
не теряя.
Однако и там, в этой тьме, станет слышим плач и скрежет зубовный, и там отверженная тварь будет судорожно корчиться в тисках охватывающего ее
ничто, но и здесь
не найдет небытия, ибо Божие определение
вечно и неотменно, корни бытия своего мы имеем в вечности и
не властны исторгнуть их,
не сильны даже этого захотеть…
— Прохор Семеныч! — умолял он Будылду. — Заставьте
вечно бога молить! Попросите вы его превосходительство, чтобы они меня извинили…
Не могу я читать. Читаю день и ночь,
не сплю,
не ем… Жена вся измучилась, вслух читавши, но, побей бог,
ничего не понимаю! Сделайте божескую милость!
Другой, Игнат Рябов, здоровенный, плечистый мужик, никогда
ничего не делающий и
вечно молчащий, сидит в углу под большой вязкой баранок.
Еще совершенно молодое лицо боярина
не проявляло
ничего замечательного, кроме бросавшегося в глаза хитрого выражения, разлитого как во всех его чертах, так и в живых,
вечно бегающих, глядевших исподлобья и постоянно прищуренных глазках.